История лингвистических учений входит в учебную программу филологических факультетов. Значит, везде ее кто-то читает. При этом соответствующих специалистов никто целенаправленно не готовит, а стало быть каждый из них формируется в своем профессиональном качестве посредством самообразования. Нереально требовать от человека, чтобы он в равной степени свободно ориентировался во всем материале, так или иначе затрагиваемом в курсе. Любой историк языкознания профессионально занимается лишь какими-то частными проблемами историографии лингвистики, поэтому очень во многом ему приходится полагаться на предшественников, которые в свою очередь тоже далеко не всегда черпали из первоисточников. Это приводит к тому, что односторонние или просто неверные суждения, а иногда и фактические ошибки переходят из одного пособия в другое. Чтобы эта цепь пресеклась, необходима критика, касающаяся не только общих принципов, но уделяющая внимание и частностям. Область историко-лингвистических интересов авторов настоящей рецензии - языкознание XVIII века. Поэтому большая часть наших замечаний связана с тем периодом истории науки о языке, который в идущей от младограмматиков традиции рассматривается как "донаучный". К тому же нам кажется, что наиболее существенные погрешности рецензируемой книги связаны именно с догумбольдтовской эпохой.
Историография лингвистики в ее учебном варианте продолжает оставаться младограмматической. С точки зрения этой школы, лингвистика до Боппа была весьма скудной. Позитивное ее содержание полностью исчерпывается несколькими высказываниями, которые с известной натяжкой можно рассматривать как предвосхищение достижений лингвистики ХIХ века. В этом смысле младограмматическая концепция истории науки о языке представляет собой даже шаг назад по сравнению с Бенфеем. Гипертрофированный историзм младограмматиков парадоксальным образом превращается в антиисторизм на метауровне. Заметим при этом, что и отношение младограмматиков к некоторым языковедческим доктринам XIX в. тоже было предвзятым. Томсен, например, "не сочувствовал философскому языкознанию, к которому им причислялось и направление Вильгельма Гумбольдта" (В.Бартольд), что не могло не сказаться на изложении общелингвистической концепции Гумбольдта. Понятно, что современный курс истории лингвистических учений должен строиться на других основаниях, особенно если учесть бурное развитие историографии науки в последние десятилетия.
В предисловии к новой книге автор, отдавая дань уважения В.А.Звегинцеву, отмечает, что курс истории лингвистических учений не должен ограничиваться последними двумя веками и что краткий очерк предшествующего периода развития науки о языке, содержащийся в известной хрестоматии, уже не соответствует "современному состоянию истории лингвистики". Естественно, в новом учебном пособии история лингвистических учений начинается с глубокой древности.
Одна из наиболее трудных проблем, стоящих перед авторами соответствующих курсов в связи с ранними этапами развития науки, заключается в преодолении европоцентризма. С одной стороны, понятно, что исследованием языка занимались не только европейцы, с другой - не менее очевидно, что современная наука о языке представляет собой результат развития именно европейской лингвистической традиции, а это значит, что в изложении, претендующем на хоть какую-то связность, всё, что относится к другим традициям, возможно лишь в качестве примечаний. Практически из этого следует, что в той мере, в какой речь идет не о сопоставлении традиций, а об изложении истории, имеет смысл посвятить каждой традиции отдельную главу или параграф, а в дальнейшем следить лишь за одной традицией, обращаясь к прочим по мере их актуализации в европейской науке. Так, индийская лингвистика стала известна европейцам в XIX веке и оказала определенное влияние на дальнейшее развитие науки. В.М.Алпатов пошел другим путем. В текст книги включена с некоторыми изменениями в качестве первой главы интересная статья автора "О сопоставительном изучении лингвистических традиций", которая при всех ее теоретических достоинствах нисколько не заменяет систематического изложения истории европейской лингвистической традиции.
Эта история представлена буквально несколькими краткими замечаниями самого общего характера.
"Философы классического периода высказывали немало интересных догадок о природе и функционировании языка. Особенно интересны диалог "Кратил" Платона (427-347 гг. до н. э.) и ряд сочинений Аристотеля (384-322 гг. до н. э.). Однако в классический период еще не было попыток описания языка. Можно говорить лишь о зачатках такого описания у Аристотеля, прежде всего в его сочинении "Об именовании", где появляются первая в античности классификация частей речи и определения имени и глагола" (с.12-13).
Если "догадки" философов о природе и функционировании языка действительно "интересны", то почему не сказать, в чем они заключались? Говорить о зачатках описания языка у Аристотеля имело бы смысл лишь в том случае, если бы Аристотель ставил перед собой подобного рода задачи. Никакой "классификации частей речи" у Аристотеля нет, как нет у него и сочинения "Об именовании". Речь, судя по всему, идет о трактате "Об истолковании", в котором действительно рассматриваются имена и глаголы, но не в качестве "частей речи" а в качестве элементов суждения.
"В Александрии, начиная от Аристарха (II в. до н. э.), окончательно сформировались основные понятия грамматики (так тогда называлась наука о языке в целом, термин "лингвистика" позднейшего происхождения)" (с.13). "... в Европе термин "грамматика" поначалу означал изучение языка вообще, а позднее приобрел современное значение" (с. 30).
Чтобы говорить о "науке о языке" или даже об "изучении языка в целом", необходимо как минимум осознать, что язык может представлять собой объект изучения. В те времена, когда слово "грамматика" еще не имело привычного для нас значения, оно никак не могло иметь значения, приписываемого ему В.М.Алпатовым.
Греческих мальчиков учили буквам (τα γραμματα), т.е. читать и писать. Учитель назывался γραμματιστηι, а овладевший грамотой ученик мог быть назван γραμματικοι. Это начальное обучение носило чисто практический характер и никогда не рассматривалось как наука или искусство. Грамматика в этом смысле (`η γραμματικη) - это просто алфавит (напр., Plut. Arist. 1). Наряду с этими практическими навыками уже во времена Платона и Аристотеля появляется и особое "грамматическое искуство" (τεχνη γραμματικη), под которым понимается по преимуществу исследование звуковой стороны языка, включающее в себя изучение артикуляции звуков греческого языка, ударения и метрики. В эллинистическую эпоху словом γραμματα называют уже не только буквы сами по себе, но и текст (отсюда в дальнейшем русск. грамота). Соответственно и слово γραμματικοι начинает обозначать уже не просто грамотного человека, а человека книжного, осведомленного в литературе (litteratura - лат. калька), филолога, т.е. специалиста по толкованию текстов. Секст Эмпирик ("Против грамматиков") приводит целую серию эллинистических определений грамматики, различающихся в некоторых принципиальных частностях, но так или иначе связанных с пониманием грамматики как филологии: "Грамматика есть осведомленность (эмпирия) в большей части того, что говорится у поэтов и прозаиков" (Дионисий Фракиец 1); "Грамматика есть искусство, относящееся к тому, что говорится у поэтов и прозаиков" (Асклепиад из Мирлеи); "Высшая грамматика есть основанное на искусстве умение разбираться точнейшим образом в том, что у эллинов говорится и мыслится, кроме (вопросов), подлежащих ведению других искусств" (Харет); "Грамматическое искусство есть знание словесного выражения у поэтов и в обыденной жизни" (Деметрий Хлор) (См., например, Античные теории языка и стиля, 1936: 105-106]. С развитием филологического знания содержательный анализ текстов выделяется в качестве отдельного аспекта - критики. За вычетом последней, область собственно грамматики сужается до изучения языковой техники, грамматики в современном смысле слова.
Жанровая природа рецензируемой книги очевидна - перед нами курс лекций со всеми характерными для нормального лекционного курса достоинствами (живость изложения, четкость структуры) и недостатками (известная риторичность, отсутствие научного аппарата). Если рассматривать книгу как конспект лекций, то перед нами, безусловно очень неплохой курс. Но в отличие от сидящих в аудитории студентов читатели не имеют возможности задать лектору вопросов. Хорошо, если ответ можно найти в общедоступном источнике. Но как быть, если автор говорит что-то совсем новое для читателя? Ну, например, что Дионисий Фракийский писал свои сочинения не во втором веке до нашей эры, как все считали, а не менее, чем на три века, позже, т.е. после Аполлония Дискола? Глухая ссылка на "современных комментаторов" в этом случае абсолютно неудовлетворительна, ведь речь идет о крупном научном открытии, буквально переворачивающем все представления об истории формирования александрийского грамматического канона.
Вообще по поводу античной грамматической традиции в новом курсе сказано, что точно восстановить весь процесс ее становления невозможно, "поскольку сочинения стоиков и ранних александрийцев до нас не дошли и кое-что о них известно лишь из упоминаний у других авторов" (с.13). С этой констатацией можно согласиться лишь отчасти. "Точно" и "весь" нельзя, но наиболее существенные черты этого процесса восстанавливаются достаточно полно. Огромная литература, посвященная античным лингвистическим учениям, начиная с двухтомного сочинения Г.Штейнталя, явно не сводится к этому пессимистическому резюме.
В той же главе "Лингвистические традиции" можно найти и некоторые замечания, касающиеся средневековой лингвистики, еще более краткие. Сообщается, например, о модистах, но так и остается непонятным, за что их модистами назвали. Томас Эрфуртский, единственный упоминаемый В.М.Алпатовым средневековый автор, в отсутствие таких привычных персонажей истории лингвистики, как Фома Аквинский, Раймунд Луллий, Петр Гелийский, Данте, выглядит чуть ли не узурпатором.
Вторая глава называется "Европейская лингвистика XVI-XVII вв. Грамматика Пор-Рояля" и действительно в ней идет речь главным образом о сочинении Арно и Лансло. Если считать, что вся история языкознания представляет собой постепенное восхождение к Хомскому, то этим действительно можно было бы ограничиться. Мы вовсе не относим В.М.Алпатова к тем историкам языкознания, которые, по словам Х.Аренса, видят свою цель в отыскивании новых предшественников "лингвистического пророка Хомского", но все же взгляд на универсальную грамматику и на ее историко-лингвистический контекст мог бы быть и более широким. Имело бы смысл отметить, например, последовательную телеологичность всей традиции универсальной грамматики, постоянное стремление ответить на вопрос "зачем?" Вопрос о цели, полностью утративший смысл для компаративистов XIX века (предпочитавших говорить о причинах, а не о целях), актуализировался в ХХ в. в рамках функционального подхода к языку. Уже одно это обстоятельство показывает, что наследие Пор-Рояля принадлежит не одной лишь генеративистике.
Заметим еще, что прямое отождествление универсальной грамматики с индуктивным подходом к языку в противоположность подходу дедуктивному, реализовавшемуся в проектах искусственных языков, не вполне оправдано. Дело в том, что противоположность индуктивного и дедуктивного подходов присутствует уже в разных направлениях универсальной грамматики. Спор о ее основаниях занимает очень существенное место в литературе XVIII в.
Университетский курс истории лингвистических учений (или истории языкознания) должен дать студентам представление о развитии идей, о борьбе концепций и эволюции методов в более или менее связном виде. Труды лингвистов прошлого выстраиваются в определенной последовательности и в идеале представляются в их взаимной зависимости, если угодно, в виде бесконечного диалога с постоянно меняющимся составом участников. С этой точки зрения имеет смысл учитывать не только объективное содержание научных трудов, но и их "общественный резонанс". Если какое-либо сочинение стало известно научной общественности лишь через сто или триста лет после его написания, то это, конечно не умаляет заслуги автора, но все же исключает его текст из диалога, исключает данный труд из корпуса текстов, подлежащих интерпретации в рамках основной линии историографии науки. Сэр Исаак Ньютон, несомненно, личность более, чем почтенная. Его юношеское сочинение, посвященное разработке искусственного языка, бесспорно заслуживает внимания. Однако, если учесть, что оно было опубликовано лишь в наше время, говорить о его реальном влиянии на развитие науки о языке не приходится. Это факт истории лингвистики, но не событие. Событиями были связанные с этой проблематикой труды Декарта, Уилкинса, Лейбница. Но эти ученые лишь упоминаются, а о юношеской рукописи Ньютона говорится подробно. С этим можно было бы смириться, если бы мы разделяли мнение В.М.Алпатова о том, что многочисленные проекты искусственных языков XVII века "не оказали влияния на лингвистику XVIII, XIX и первой половины XX в.", однако само это мнение представляется нам ошибочным. Во-первых, неверно, что "уже с начала XVIII в." идея создания мирового языка отошла на второй план и об этих проектах забыли. Количество проектов в восемнадцатом веке выросло многократно. При этом существенно, что разработкой и обсуждением этих проектов занимались вовсе не любители головоломок, а серьезные ученые. Еще важнее, пожалуй, тот факт, что в рамках обсуждения проектов искусственного языка решались фундаментальные теоретические проблемы. Особенно существенным для дальнейшего развития науки о языке был спор о соотношении философской грамматики и философского языка, вопрос о возможности использования построенной на рациональных логических основаниях грамматики для конструирования рационального языка. Для нас представляется бесспорным то обстоятельство, что именно безуспешность поисков общей рациональной основы всех реальных языков привела в конечном счете к осознанию фундаментального тезиса о различии в строении человеческих языков и о влиянии этого различия на развитие человеческого рода. Дело в том, что концепция, согласно которой в основе языка лежит некоторая картина мира, была впервые сформулирована в связи с поисками рационального языка. Неизоморфность языков с особой четкостью была осознана в связи с проблемой пазиграфии - всеобщей идеографии, универсального письменного языка, не имеющего самостоятельной звуковой формы. Между прочим, здесь можно усмотреть еще один пример взаимодействия лингвистических традиций: всплеск интереса к пазиграфии был обусловлен, помимо прочего, знакомством с китайским языком и письменностью. Харрис, Сильвестр де Саси, Бернгарди, Фатер и многие другие лингвисты XVIII - начала XIX вв. были именно лингвистами, а не любителями-прожектерами.
В.М.Алпатов явно преувеличивает степень негативизма Бодуэна де Куртенэ в оценке языкознания до XIX в. Известно, например, что основоположником новой лингвистики Бодуэн считал отнюдь не Боппа и не Гумбольдта, а Лейбница, о котором в новом курсе сказано лишь, что он проявлял интерес к конструированию искусственного "идеального" языка (с.51) и что он обращался к теоретическим проблемам языка, хотя и не был профессиональным лингвистом (с.55).
Глава под названием "Лингвистика XVIII века и первой половины XIX века. Становление сравнительно-исторического метода" занимает в книге ровно семь страниц. В предисловии автор пишет, что основатели сравнительно-исторического метода "рассмотрены лишь суммарно", поскольку их труды "почти не содержат общелингвистических рассуждений". Такая оговорка могла бы оправдать краткость изложения, но не фактические ошибки. Есть такой уровень краткости и простоты изложения истории науки, при котором оказывается невозможным адекватное представление материала. Так, если мы для краткости скажем, что Соссюр разграничил язык и речь, то это будет даже не ошибкой, а просто бессмыслицей потому уже, что значения слов "язык" и "речь" (точно так же, как Sprache - Rede, langue - parole и т.п.) различаются в самом языке.
"К концу века [речь идет о XVIII в.] и в самом начале XIX в. начали появляться многоязычные словари и компендиумы, куда старались включить информацию о как можно большем количестве языков" (с.55). В качестве примера таких словарей названы словарь П.С.Палласа и "наиболее известный словарь этого типа, "Митридат" И.Х.Аделунга - И.С.Фатера, куда вошел перевод молитвы "Отче наш" почти на 500 языков".
Прежде всего, следует заметить, что многоязычные словари и компендиумы начали появляться не в конце XVIII в. а существенно раньше. Названные автором издания завершают длительную традицию лингвистического коллекционирования, а не начинают ее. Первый "Митридат" был издан швейцарским полигистором Конрадом Геснером еще в середине XVI в. и включал в себя сведения о 22 языках (по числу языков, которыми владел знаменитый понтийский царь). Количество языков, попадавших в поле зрения европейцев росло очень быстро и вслед за трудом Геснера появилось множество других изданий, в которых мы обнаруживаем уже не десятки, а сотни языков. Что же касается "Митридата" Аделунга и Фатера, то это не словарь, а свод информации о языках мира, включающий в себя различающиеся по объему и полноте очерки о разных языках. Приводимая в качестве языкового примера молитва "Отче наш" занимает в тексте очень немного места и является своего рода данью традиции - ни тогда, ни сейчас нельзя найти другого текста, переведенного на такое количество языков, как молитва Господня.
Открытие санскрита в конце XVIII века справедливо отмечается в качестве важнейшего научного события, хотя утверждение о том, что этот язык ранее совсем. не был известен в Европе, не соответствует действительности (достаточно вспомнить хотя бы имена Ф.Сассетти, Р. де Ноббили, Т.З.Байера, Г.Л.Кёрду). Некоторые сомнения вызывает и тезис о том, что "У.Джонс выдвинул идею о санскрите как праязыке" (с.56). В сущности, мы привыкли судить о взглядах Джонса на родство индоевропейских языков по одной тысячекратно воспроизведенной в курсах истории языкознания цитате из первого тома "Asiatic Researches" (1786), в которой утверждается нечто совсем другое: санскрит, латынь и греческий "произошли из одного общего источника, который, быть может, уже более не существует" (см.,напр.: Томсен В. История языковедения до конца XIX века. М., 1938, с.58). Таким образом, считалось, что мнение позднейших исследователей о санскрите как праязыке было в известной мере шагом назад по сравнению с Джонсом. Думается, что в случаях такого явного расхождения с привычной трактовкой историко-лингвистических явлений следовало бы указывать на источник. Где и когда У.Джонс утверждал, что санскрит был праязыком?
Говоря о создателях сравнительно-исторического метода, автор видит их заслугу в том, что они "выдвинули ряд методических принципов", среди которых названы принцип поморфемного сравнения, преимущественное внимание к морфологическим показателям (Ф.Шлегель при этом не упоминается) и к словам основного словарного фонда. Если бы это было действительно так, то ни о какой сравнительно-исторической революции в языкознании не могло бы идти речи.
Кажется, никому не приходило в голову считать основоположником сравнительно-исторического языкознания немецкого историка Августа Шлецера ("Шлецера сумасбродного", по выражению Ломоносова). Между тем, если сравнить, например, текст его "Русской грамматики" (1763-64) с изложением заслуг Боппа и Раска в книге В.М.Алпатова, то мы с удивлением обнаружим, что ничего нового они не придумали. Шлецер, например, вполне отчетливо сформулировал требования, которые должны предъявляться к научной этимологии: 1). Коренные слова одного языка следует сравнивать с коренными же словами другого, а не с дериватами (с.29-30); 2). Этимологические сближения должны опираться на доказанные звуковые (буквенные) соответствия (с.34); 3). Между сближаемыми словами следует установить семантическую связь, то есть показать, посредством какой риторической фигуры осуществилось изменение значения. Шлецер показывает, что не всякое сходство слов в сравниваемых языках может быть использовано для доказательства их родства. Так, он не считает возможным пользоваться для этих целей терминами торговли, религии и науки, т.к. многие из этих слов были заимствованы в новое время (с.41). Наиболее же показательным он считает подобие четырех групп языковых явлений: 1) числительные, 2) местоимения, 3) слова, обозначающие простейшие необходимые понятия (такие, как мать, брат, вода, огонь, нос, око, солнце и т.п.), 4) глагольные флексии. Для каждой из этих групп Шлецер приводит соответствия из греческого, латинского и германских языков и даже строит таблицу сравнения глагольных флексий в русском, греческом, латинском, готском, немецком, исландском и польском языках. При этимологизировании он последовательно стремится к поморфемному сравнению, привлекает материал множества языков, пытается обосновать как фонетические соответствия, так и семантические переходы. Он обращает внимание на сходство флективных и суффиксальных морфем русского языка с соответствующими элементами других языков. Сходство деривационных элементов Шлецер демонстрирует такими, например, словами: милостивъ. - лат. furtivus; Российский - нем. Russisch., швед. Preussisk; бедность - лат. egestas, нем. Dienst (с.74).
Все это замечательно, но всего этого недостаточно, чтобы считаться создателем сравнительно-исторического метода. Почему все же не Шлецер, не Краус, не Ире, не Шлегель, не Джонс, а Бопп, Раск и Гримм? Ответа на этот вопрос в книге В.М.Алпатова нет, как нет и имен большинства названных исследователей.
Нельзя не согласиться с автором в том, что "центр мировой науки о языке" находился в XIX в. в Германии. Однако когда в качестве ученого, "происходившего из Германии" и "соединившего немецкую ученость с большой любовью к культуре славянских народов" называется А.Х.Востоков (при этом в скобках указывается его фамилия "по рождению" - Остенек), то на это следует заметить, что "немецкая ученость" не принадлежит к тем свойствам личности, которые передаются по наследству подобно губе Габсбургов. Родившийся в Лифляндии внебрачный сын остзейского барона семи лет от роду поступил в гимназию Сухопутного шляхетного кадетского корпуса в Петербурге, а затем учился в петербургской же Академии художеств. Потом служил библиотекарем, переводчиком, хранителем рукописей, всю жизнь занимаясь самообразованием.
Книга адресована студентам филологических факультетов. Филология, как известно, распадается на ряд частных дисциплин и это, очевидно, следует учитывать. Студенты разных отделений филологического факультета располагают совершенно разным багажом позитивной научной информации. Одни знают закон Гримма, а другие о нем и не слышали. Для одних буквы юс большой и юс малый такие же родные, как А и Б, а другие их никогда не видели. Это создает определенные методические проблемы, которые в рецензируемом пособии не всегда решаются лучшим образом. Вот, например, как рассказывается об открытии А.Х.Востокова: "Так, в старославянской письменности существовали две особые буквы: юс большой и юс малый, звуковое значение которых забыли. Однако сопоставлением славянских языков А.Х.Востоков открыл "тайну юсов", установив, что это были носовые гласные" (с.59). Если человек ничего раньше не слышал об этих буквах, он ничего не поймет (Как они выглядели? В каких словах встречались? Что и как сопоставлял Востоков? Какие именно носовые гласные обозначались юсами?). Если же студенты прослушали курс истории русского языка или исторической фонетики славянских языков, то для них приведенная формулировка звучит крайне наивно (Почему эти буквы "особые"? Почему фонетический процесс описывается выражением "забыли звуковое значение"?)
Все сказанное до сих пор относится к ранним этапам развития лингвистики. Главы рецензируемого пособия, посвященные языкознанию XIX и особенно XX века, заслуживают на наш взгляд более высокой оценки. В них очень много материала, не попадавшего до сих пор на страницы отечественных пособий, есть интересные общие суждения, сопоставления и оценки. Во всяком случае, книга В.М.Алпатова лучше, полнее, содержательнее, чем те сопоставимые с ней по объему курсы, которые выходили у нас в стране до сих пор. Но и в этих главах мы тоже не очень, к сожалению, редко сталкиваемся с приблизительными, неточными формулировками, с подменой содержательного анализа лингвистических концепций риторически развернутыми оценочными суждениями о деятельности классиков науки о языке.
Явно из устной лекции пришла в книгу такая характеристика Шлейхера: "Как часто бывает с первопроходцами, первые удачные результаты привели его к "головокружению от успехов" (с.81). В лекции такие пассажи звучат нормально, но в тексте книги так и хочется дать к этому "головокружению" ссылку на Сталина. Кстати, вряд ли справедливо высказываемое в книге мнение, что задача реконструкции индоевропейского праязыка была Шлейхером полностью скомпрометирована и что компаративисты последующих поколений, наученные горьким опытом, никогда не пытались писать тексты на этом языке, хотя и знали о нем больше Шлейхера.
"Ф. де Соссюр выдвинул гипотезу о существовании в праиндоевропейском языке так называемых ларингалов - особого типа сонантов, не сохранившихся в известных по текстам языках, вводившихся исключительно из соображений системности" (с.130). Такая формулировка заставляет думать, что Соссюр дал фонетическую интерпретацию соответствующих единиц и ввел термин "ларингалы".
В.М.Алпатов приводит цитату из Соссюра: "Язык не деятельность говорящего. Язык - это готовый продукт, пассивно регистрируемый говорящим". Далее следует комментарий: "Нетрудно видеть, что такая точка зрения прямо противоположна концепции В. фон Гумбольдта. Согласно Ф. де Соссюру, язык - именно ergon, а никак не energeia". Нам представляется, что такое прямое противопоставление взглядов Гумбольдта и Соссюра - результат недоразумения. Приведенная цитата относится к тому объекту, который в "Курсе общей лингвистики" обозначен термином langue, а гумбольдтовскому термину Sprache соответствует все же скорее langage. Об этом в свое время писал, например, М.Н.Петерсон. Соссюр вычленяет в едином губольдтовском понятии "Sprache" (=langage) два аспекта, один из которых (langue) осмысливается как ergon, а другой (parole) - как energeia. "Прямой" противоположности здесь нет.
Библиография в учебном пособии всегда носит по преимуществу рекомендательный характер, а это значит, что она заслуживает критического подхода. Вполне понятно, хотя и вряд ли оправдано стремление автора ограничиться теми текстами, которые "полностью или в извлечениях издавались на русском языке". В.М.Алпатов делает такое ограничение, "чтобы не создавать дополнительных трудностей для студентов, хотя в некоторых случаях, возможно, и сужается общая перспектива". Менее понятны, однако, авторские предпочтения. Почему, например, в качестве учебных пособий по истории языкознания рекомендуются "Введение в теоретическую лингвистику" Дж.Лайонза и "Введение в языкознание Р.О.Шор и Н.С.Чемоданова (1945), а среди изданных за рубежом пособий (некоторые все же названы) отсутствует едва ли не главное - хрестоматия Х.Аренса?
Изданные до сих пор у нас в стране учебные руководства по истории языкознания действительно либо устарели, либо изначально были не очень хороши. Но когда автор новой книги буквально в первом абзаце предисловия утверждает, что "на русском языке, в отличие от основных западных языков, по существу нет не только специального учебного пособия по данному курсу, но вообще сколько-нибудь полного описания истории языкознания", хочется возразить. Да, конечно, книга В.Томсена написана "очень давно и уже явно устарела", "ленинградский многотомник "История лингвистических учений" был доведен лишь до эпохи позднего средневековья", две книги Ф.М.Березина, названные В.М.Алпатовым в библиографии, "касаются лишь отечественной науки", однако еще одна книга Ф.М.Березина (История лингвистических учений. М., 1975), точно так же как одноименные книги Я.В.Лоя (М.,1968) и Н.А.Кондрашова (М., 1979) как минимум по названию, а значит и по замыслу претендовали на то, чтобы считаться "специальным учебным пособием по данному курсу". Общеизвестна и книга Т.А.Амировой, Б.А.Ольховикова и Ю.В.Рождественского "Очерки по истории лингвистики" (М., 1975), есть и другие более или менее подробные обзоры истории лингвистических учений и учебные пособия, во всяком случае не уступающие по объему и содержательности некоторым из тех, которые названы В.М.Алпатовым. Очевидно, сам факт неупоминания этих изданий следует понимать как своего рода оценку. Но в таком случае имело смысл хотя бы в самых общих выражениях объяснить, почему все написанные по-русски руководства по истории лингвистики вдруг устарели. Вряд ли дело только в том, что они были написаны и изданы в годы советской власти, когда от учебной литературы требовалась постоянная оглядка на малоинтересную оппозицию материализм/идеализм с неизбежными ссылками на труды классиков марксизма-ленинизма.
Любое достаточно обширное пособие по истории языкознания, в том числе и книга В.М.Алпатова, заслуживает того, чтобы рекомендовать его студентам. При этом, однако, их следует ориентировать на критическое отношение к тексту. Хотелось бы все же, чтобы в новом издании рецензируемой книги, если таковое последует, были исправлены некоторые совсем уж непростительные, хотя и мелкие ошибки. Книги сейчас издаются быстро, но стоит ли так уж спешить? На обороте титула нет упоминания рецензентов, а в предисловии автор никого не благодарит. Это, видимо, значит, что рукопись никто, кроме В.М.Алпатова, не читал. И автор книги, и составитель указателей С.А.Крылов, судя по всему, очень торопились. Иначе не объяснить забытой компьютером закладки в "Хронологической таблице событий": "XIV в.: модисты (Ошибка! Закладка не определена. ТОМАС ЭРФУРТСКИЙ .)" (с.330). Та же спешка видна и в расшифровке инициалов: Г.Штейнталя в отличие от Г.Шухардта звали не Хуго (Гуго), а Хайман (Гейман), Г.В.Лейбниц был не Георг, а Готфрид Вильгельм и Дж.Вико - не Джанбатиста, а Джамбаттиста. Ту же природу, видимо, имеет и хронологическая привязка Данте, Петрарки и Чосера к XV-XVI вв. Стоило бы, пожалуй, перестроить в более привычный вид предметный и именной указатели. Идея отсылать не к страницам книги, а к странным сиглам вроде ХЯ или Сц1 не показалась нам счастливой.
Можно все это исправить, можно добавить недостающее, можно в конце концов сделать курс почти идеально соответствующим замыслу, выпустить хороший университетский учебник истории лингвистических учений. Но не заслуживает ли критики сам этот замысел? Нужен ли такой учебник? Не заключает ли в себе внутреннего противоречия сама идея университетского учебника истории лингвистических учений?
Книга под названием "История лингвистических учений", если она не является многотомником, может быть лишь кратким очерком. История языкознания может быть обрисована в ней лишь в самых общих чертах. Сложность, однако заключается в том, что не всегда ясно, какие именно черты следует считать самыми общими. Что важно для нас сегодня в истории науки о языке? Об этом стоит поговорить...